Кто-то сказал миссис Гаскелл, биографу Шарлотты Бронте, что Эмили «никогда не выказывала сочувствия людям, вся ее любовь сосредоточилась на животных». Их она любила страстно и преданно. Ей подарили бульдога по кличке Кипер, и в связи с ним миссис Гаскелл рассказывает любопытную историю. Привожу ее подлинные слова: «С дружески относившимися к нему людьми Кипер был сам ангел, но удар палкой или хлыстом пробуждал в нем необузданного и жестокого зверя, он вцеплялся обидчику в горло и не отпускал так долго, что тот уже прощался с жизнью. Был у него и еще один недостаток. Кипер любил, прокравшись на второй этаж, растянуться всем своим массивным, рыжим телом на удобной кровати, покрытой тонким белым покрывалом. В доме соблюдали идеальную чистоту, и эта привычка Кипера была так отвратительна домашним, что Эмили в ответ на жалобы Тэбби объявила, что, если такое еще раз повторится, она сама, несмотря на всем известную свирепость пса, изобьет его так сильно, что он никогда больше не захочет залезать на кровати. Однажды осенним вечером, когда сгущались сумерки, в комнату девушек вошла Тэбби и ликующим и одновременно дрожащим от гнева голосом объявила Эмили, что Кипер роскошествует в сонной дреме на лучшей постели. Шарлотта видела, как побледнело лицо и плотно сжались губы Эмили, но не осмелилась вмешаться; да и никто бы не осмелился, видя, как сверкают ее глаза на побелевшем лице, а губы словно окаменели. Эмили поднялась наверх, а Тэбби и Шарлотта стояли внизу в темной передней, которая казалась еще мрачней от густых сумерек. Показалась Эмили; спускаясь по лестнице, она тащила за шкирку сопротивлявшегося Кипера – тот изо всех сил упирался задними ногами и непрерывно злобно рычал. Женщины хотели было заговорить, но не отважились из страха, что тем привлекут внимание Эмили, и она отведет взгляд от разъяренного зверя. В темном углу у лестницы Эмили отпустила Кипера, и чтобы опередить его и не дать вцепиться себе в горло, не стала искать палку или прут, а просто крепко сжатым кулаком со всей силой ударила пса по налитым кровью, злобным глазам, преж де чем он успел прыгнуть; она «наказывала» его, пока глаза пса не опухли, и тогда повела почти ничего не видящее, остолбеневшее животное к подстилке, и там сама лечила его раздувшуюся голову, делала примочки и ухаживала, как могла».

Шарлотта писала о сестре: «Эмили – сильная и бескорыстная, и если она упрямая и не так легко поддается на уговоры, как мне хотелось бы, надо не забывать: совершенство не удел человека».

Очевидно, Шарлотта не знала, что думать о «Грозовом Перевале»: она не понимала, что сестра написала необыкновенно оригинальную книгу, в сравнении с которой ее собственные творения выглядят банальными. Она чувствовала, что обязана принести за это свои извинения. Когда предложили переиздать книгу сестры, Шарлотта вызвалась ее редактировать. «Можно сказать, что я заставила себя перечитать роман: ведь я первый раз открыла его после смерти сестры. Его мощь заново вызвала во мне восхищение, и все же я удручена: читатель вряд ли испытает вкус чистого наслаждения – солнечный луч здесь пробивается сквозь темные, мрачные тучи; каждая страница заряжена своего рода духовным электричеством; автор не осознавала всего этого – ничто не могло заставить ее это понять». И опять: «Если редактор книги, читая рукопись, содрогнулся бы от гнетущего присутствия таких жестоких, безжалостных персонажей – упавших и погибших душ; если пожаловался бы, что от одного прослушивания этих ярких и пугающих сцен пропадает ночной сон, а днем путается разум, Эллис Белл удивилась бы, не понимая, что это значит, и заподозрила бы жалобщика в притворстве. Продолжай она жить, ее разум рос бы вместе с ней, пока не превратился бы в могучее дерево – величественное, высокое и раскидистое, его созревшие плоды достигли бы сочной спелости, знойного аромата; только время и опыт могли бы воздействовать на ее сознание, не поддающееся влиянию другого интеллекта».

Складывается впечатление, что Шарлотта плохо знала сестру. «Грозовой Перевал» – необычная книга. Очень плохая. И одновременно превосходная. Безобразная – и полная красоты. Ужасная, мучительная, страстная книга. Некоторые считают невозможным, чтобы дочь священника, жившая в уединении, знавшая мало людей и совсем незнакомая с реальной жизнью, могла ее написать. Это мнение кажется мне нелепым. «Грозовой Перевал» – исключительно романтический роман, а романтизм избегает вдумчивой наблюдательности реализма, он наслаждается необузданным полетом фантазии и позволяет себе – иногда с удовольствием, иногда с унынием – погружаться в кошмары, тайны, роковые страсти и насильственные деяния. Это бегство от реальности. Исходя из характера Эмили Бронте, о котором я постарался дать некоторое представление, и подавленных ею собственных ярких страстях, «Грозовой Перевал» – именно та книга, автором которой она могла быть. Но если присмотреться внимательнее, роман мог скорее написать повеса Брэнуелл, и кое-кто уверил себя в этом, считая, что «Грозовой Перевал» – полностью или частично его авторства. Один из сторонников этой точки зрения, Фрэнсис Гранди, писал: «Патрик Бронте сказал мне, и его сестра подтвердила, что большую часть «Грозового Перевала» написал он… Необузданные фантазии больного гения, которыми он развлекал меня во время наших длинных бесед в Ладденденфуте, вновь оживают на страницах романа, и я склонен думать, что сам сюжет скорее выдуман им, чем сестрой». Однажды двое друзей Брэнуелла, Дирден и Лейленд, договорились встретиться с ним в гостинице на дороге в Кейли, чтобы прочесть друг другу свои поэтические излияния, и вот что двадцать лет спустя пишет в галифакской «Гардиан» об этой встрече Дирден: «Я прочел первое действие «Королевы демонов», а когда Брэнуелл запустил руку в шляпу – обычное хранилище его случайных записей, – куда, по его словам, он положил рукопись поэмы, то обнаружил, что по ошибке засунул туда несколько страниц из романа, на котором оттачивает свою «неумелую руку». Огорченный доставленной помехой, он уже хотел положить листки обратно в шляпу, когда оба друга стали просить его с неподдельной искренностью прочесть написанное, так им хотелось узнать, как владеет Брэнуелл пером романиста. После некоторого колебания он согласился удовлетворить эту просьбу и около часа удерживал наше внимание, складывая прочитанные страницы в шляпу. Рассказ оборвался на середине предложения, и тогда он viva voce[37] пересказал остальное, назвав нам подлинные имена прототипов героев, но так как некоторые из них еще живы, я воздержусь от упоминания их имен во всеуслышание. Брэнуелл сказал, что еще не придумал название для своего сочинения, и высказал опасения, что никогда не найдет издателя, который решился бы его напечатать. Прочитанный им отрывок и представленные в нем характеры были из «Грозового Перевала» – романа, который Шарлотта Бронте уверенно выдает за произведение сестры Эмили».

Все это или сплошная ложь, или правда. Шарлотта презирала и, насколько позволяла христианская мораль, ненавидела брата; но как мы знаем, христианская мораль всегда может допустить уступку, когда дело касается справедливой ненависти, и никем не подтвержденное слово Шарлотты нельзя принять. Как это часто случается с людьми, она легко верила в то, во что хотела верить. История рассказана слишком подробно, и было бы странно выдумывать ее безо всяких особенных причин. Какое объяснение можно этому дать? Да никакого. Существует предположение, что Брэнуелл написал первые четыре главы, а затем бросил, в очередной раз предавшись пьянству и наркотикам, и вот тогда Шарлотта продолжила и закончила роман. Приводится также аргумент, что первые главы написаны в высокопарном стиле и отличаются от остального романа. Я этого не вижу. Вся книга написана скверно, в псевдолитературной манере, к которой питают склонность новички. Когда новичок-любитель – не будем забывать, что Эмили Бронте никогда раньше не занималась литературным трудом, – садится писать книгу, ему кажется, что нужно употреблять возвышенные, а не обычные слова. Только с опытом приходит понимание, что нужно писать просто. Основная часть истории рассказана йоркширской служанкой, говорящей слогом, каким никто не изъясняется. Эмили Бронте, возможно, сознавала, что наделяет миссис Дин языком, какого она не может знать, и потому пытается объяснить это тем, что за время службы у той была возможность читать книги. Но даже учитывая это, претенциозность ее речей ужасна. Она никогда не пытается что-то сделать, а прилагает усилия или предпринимает попытку, никогда не выходит из комнаты, а покидает ее, никогда не встречается с кем-то, а неожиданно его обретает. Я хочу сказать: тот, кто написал первые главы, написал и последующие, и если в первых главах больше напыщенности, то я приписываю это не такой уж неудачной попытке Эмили показать глупость и самодовольство Локвуда.